«Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века»,- поется в символе веры на каждой Божественной литургии. Великий учитель Церкви свт. Иоанн Златоуст так призывает христиан молиться об усопших: «Постараемся, сколько возможно, помогать усопшим, вместо рыданий, вместо пышных гробниц — нашими о них молитвами, милостынями и приношениями, дабы таким образом и им и нам получить обетованные блага».
Свято-Екатерининский храм в этот день распахнул свои двери для каждого, кто пришел помянуть своих ушедших в мир иной родственников. Поминальный стол, канун со свечами установлены в центре храма, коливо в вазочках переливается от света свечей, священник в белом облачении показывает нам, что нет места для скорби, ибо у Бога все живы. Господь не творил ад, Он сотворил только рай для всех, кто любит Его. Но многие души усопших еще при жизни не смогли, не захотели или не успели принести покаяние своему Творцу, а когда сокрытый Божественный мир от глаз живых, и вечно сомневающихся, уже открыт после последнего вздоха, то их настигает ужас от того, что изменить ничего нельзя. Вот для изменения их загробной участи Церковь и призывает всех не только в дни поминальных суббот, но в любой день молитвой просить у Господа Царствия Небесного для своих умерших родных.
В конце панихиды протоиерей Юрий Шкруднев рассказал о видении одному монаху, о важности поминания усопших: «Была родительская суббота, кончилась Литургия. Присутствующие стали подходить к общему кануну. Священник провозгласил: “Благословен Бог наш…” Диакон зажег свечи. И в это время я увидел, пишет монах, что много народа стало входить в дверь храма с улицы, а затем проникать сквозь стены и окна. Храм наполнялся множеством прозрачных теней: женщин, мужчин, детей. Были священники, епископы, простые чернорабочие, дряхлый солдат-поселянин, бедная женщина и много нищих. Они бесшумно, но быстро заполнили весь храм, становясь тесно друг с другом. Они как будто стремились к кануну, но почему-то не могли подойти к нему. Наконец их набралось так много, что реальные молящиеся казались мне фигурами, ярко нарисованными на фоне этих удивительных теней. Они, подходя в безмолвии, становились у алтаря. Некоторые преклоняли колени, другие нагибали головы, точно ожидая произнесения приговора. Дети протягивали руки к свечам и к рукам молящихся живых. 
Но вот диакон вынул записки и начал читать написанные на них имена. Удивлению моему не было конца, пишет монах, когда я заметил, что порывистым, радостным движением выделялась то одна, то другая фигура. Они подходили к тем, кто помянул их, становились рядом, глядели на них глазами, полными любви, радостного умиротворения. Они сами, молясь вместе с молящимися за них, сияли необыкновенно радостными лучами. По мере того как прочитывалось каждое имя, из толпы безмолвных теней все более выделялось радостных фигур. Наконец, когда записки были прочитаны, осталось много неназванных — грустных, с поникшей долу головой, как будто пришедших на какой-то общий праздник, но забытых теми, кто бы мог пригласить их на это великое торжество. Некоторые из душ тревожно посматривали на дверь, словно ожидая, что, быть может, придет еще близкий им человек и вызовет их в свою очередь. Но нет, новые лица не появлялись, и неназванным оставалось только радоваться радостью тех, которых призвали пришедшие для единения с ними. 
Я наблюдал за общей группой молящихся, которая смешалась с призраками из потустороннего мира, и увидел еще более чудную картину. Когда произносились слова “Благословен еси, Господи” или слова “Упокой, Господи, души усопших раб Твоих”, видно было, как лица живых озарялись одинаковым светом с лицами отошедших, как слезы не уныния, а радости текли из глаз молящихся, и какой горячей любовью и преданностью горели глаза помянутых. Когда раздался призыв: “Со святыми упокой…”, вся церковь стала на колени и духи, имена которых были помянуты, молились и за присутствующих, и за себя, а те, о которых забыли, молились лишь за себя. Когда окончилось панихида и затухли свечи, стоящие тени стали исчезать. Тогда я увидел на лицах такой покой, такое удовлетворение, такое обновление, которое не в силах передать. 
